«У зороастрийцев, известных огнепоклонников, существовал интересный обычай: вечером или ночью накануне солнцестояния принято было, погасив все источники света, войти в эту тьму, крепко зажмуриться, ощутив всю ее полноту и непроницаемость, и, в этом мраке, на ощупь зажечь заранее приготовленную свечу или лучину – одновременно с этим послав в мир Желание. Желание это может быть любым, от самого общего (счастья, любви, красоты всему миру) до предельно конкретного (здоровья и благополучия любому близкому или дальнему), есть лишь несколько оговорок: нельзя желать того, что может причинить кому-то вред, нельзя концентрироваться на чем-то сугубо материальном (это оскорбит огонь) – и нельзя желать ничего лично себе. Зажигая в темноте огонь, люди как бы заново открывались навстречу миру, и чем больше Желаний, бескорыстных и искренних, «воспламенялось» подобным образом в эту ночь, тем больше тепла и света дарил им новый солнечный цикл…
Так почему бы не возродить в этот вечер древнюю и красивую традицию: отвлечься на каких-то пять минут от повседневности, и, повторив нехитрый ритуал, пожелать – не себе, но другому, другим – всего самого лучшего, «подыграв» светлым силам? А вдруг случится Чудо - и всем, в итоге, станет немного теплей. И светлей ..».
Говоря об Отравлении алхимиков, нечасто вспоминают о бегстве одного, который, ожидая, что его скоро схватят (как среди алхимиков принято называть близость смерти), слепил фигуру из глины и сделал так, чтобы никто не смог различить их. Gure zientzia гласит, что начало даётся искусственным созданиям путём нанесения на их лица первого символа, alif, но алхимик выписал каллиграмму jurh, «рана», и не пожалел на неё золота. Он вылепил фигуру, которая была его копией, он влюбился в неё и вступил с ней в связь. Погоня ворвалась в дом незадолго до рассвета, но я никогда не смогу рассказать вам, удался ли обман с големом алхимику. Наутро один поднялся и вышел из дома, другой же так и остался лежать без движения.
«Он объявился в заброшенном городе-призраке, где в русле реки стояли гигантские зеркала, и учил, что мысль изречённая есть ложь, чем быстро привлёк к себе внимание. Многие приходили к нему, и под ветвями увядших гранатов спорили с ним — особенно яростно спорили молодые, — взывая к очевидности (так казалось им) обратного. Он слушал наши доводы и затем проделывал то, за что впоследствии его учение было причислено к ереси и колдовству, самому опасному со времён отравления алхимиков: мы читали ему строки из любимых книг и видели, как на наших глазах смысл покидает сказанное, облечённое в слова. Стихи о красоте становились нелепыми, признания в любви внушали омерзение, деяния героев казались чудовищными. Мы были молоды, мы несли к нему самое ценное и, как нам верилось, абсолютно незыблемое — это всё мы и потеряли в первую очередь. Я мог бы спасти и тебя. Преисполненные отчаяния, мы прикладывались к любому тексту в надежде отыскать такой, который бы выстоял перед нашим кощунственным знанием. Мы собирались между собой и спорили о пережитом, но лишь читали больше слов и потому вскоре были объявлены преступниками. Кто-то, озлобившись, взялся за справедливые законы и причинил немалый вред, пока не был заключён под стражу».
Картографом его зовут, потому что все пришлые спрашивают человека, который знает пути «лучше, чем те, что на известных картах». На самом деле когда-то он был моряком, его маршруты соединяли острова, и местные жители узнавали от него о других людях и их историях, которые иначе не покинули бы своих берегов. У кого-то была земля, у него — корабль. С возрастом память стала слабеть, воспоминания о самых дальних землях перестали соответствовать действительности, и именно тогда к нему потянулись люди. По начертанным его рукой картам можно было найти бухту, где он спасался от бури, и точно так же переждать непогоду. Остров с чистейшей водой уже ушёл на дно, но мог быть найден по указаниям Картографа, утверждавшего, что не раз утолял жажду в его источниках. Однако люди идут не за этим. Картограф также помнит путь к опустошённой теперь земле, где приютила его когда-то гостеприимная семья, и по его картам сын находил дорогу в материнские объятия. Мы думаем, будто мы возвращаемся, но никому из нас не суждено по-настоящему вернуться. Он помнит некогда молодую возлюбленную юной и любимой, любящей и беззаботной — и самая точная карта в мире не смогла привести тебя к ней, пускай ты и приставал к проклятому берегу не раз. Так что спроси Картографа, он знает пути лучше, чем те, что на известных картах. Аингеру Суи. «Эгрэтикон».
Почему бы тебе не залепить воском свою память, Одиссей? Прошло три года, а ты мечешься в кровати, не в силах забыть. Ты думал, ты уйдёшь от них, безнаказанно выслушав прекрасное пение? Ты думал, достаточно будет привязать себя к мачте корабля, неуклонно влекомого прочь вёслами гребцов, чьи уши заложены воском? Залепи воском свою память, Одиссей! Тебя зовёт прекрасное пение, которого ты не слышишь, ты думаешь о нём, бодрствуя, оно является тебе в сновидениях. Ты теряешь рассудок от мысли, что они всё ещё поют где-нибудь, и пение это волшебно, и ты рвёшься туда, лишь бы услышать их снова. И близкие уже не раз ловили тебя, бегущего к лодкам, а то и мотающегося в волнах вдали от берега, пытающегося найти путь обратно. А ты, ты обнаруживаешь себя, сидящим под окнами, не помня, как тут оказался. Горе тебе, хитроумный Одиссей, тебе и твоему полнолунию. Залепи свою память воском. Аингеру Зуи. "Эгрэтикон"
— Человек, прогуливаясь по шоссе Лилиенталя, постепенно замедлил шаг и посмотрел через плечо в пустоту. В 44-м почтовом отделении мужчина, решивший свести счёты с жизнью, выбрал марки для своих прощальных посланий, на каждое письмо особую. Позднее на Марион-плац он разговорился с американским солдатом. Впервые после школы он бойко говорил по-английски... В камере Плётцензее заключённый, перед тем как с разбегу удариться головой о стену, произнёс: «Сейчас...». В метро на станции «Зоопарк» дежурный вместо того, чтобы объявить название станции, выкрикнул: «Огненная земля!..». — Красиво. — А ты, что ты мне расскажешь? — Во вторник, восьмого марта 2011 года, в 2:28 погода резко изменилась, и штормовые порывы метали из стороны в сторону привязанную у дверей маленькой стамбульской гостиницы звонкую "музыку ветра". Совершенно другую музыку ветер сыграет позже — в 20:37, 21 июля — на струнах канатов, натянутых как на шторм, истошно скрипящих, пытающихся удержать ровно пришвартованную яхту. А в пятницу, 10 октября 2014 года в 13:50 где-то над рекой Берестовой скучковались и приняли форму стада меленькие овцеобразные облака. Спустя шесть дней и ещё семнадцать минут на улице в восточной части Стамбула сядет кот с красивым алым ошейником и окинет взглядом улицу, заполненную людьми. А ещё год и пять месяцев спустя, в без десяти четыре, начнут падать и разбиваться об асфальт перекрестка в Эсфахане капли дождя, а небо останется безоблачным и чистым.
Мелодия, как часовой механизм на бомбе, направленной против самих часов, разъедает капсулу, освобождая блаженство и страдание, бесконечно пожирающие друг друга, рождающие свет, поглощающие тепло. Мелодия вынимает моё сердце и относит его, словно голову пьяного полководца, в ту зиму: на эти ночные улицы, к тем оранжевым фонарям, под колючий снег — и оно сжимается от страха, боли и восторга, пронзаемое метелью, слепое, лишь ощущающее бесконечный и невидимый космос вокруг.
Моряк, попав на необитаемый остров, каждый день бросал в океан по бутылке с посланием: в нём он обращался к прочитавшему с просьбой, с описаниями, с различными подробностями о себе. Он знал, что никто никогда не найдёт этих бутылок. Он отдавал свои послания океану: тот позволял им погулять в волнах почти до горизонта — а потом жадно набрасывался и забирал послание себе. Так моряк покупал ещё один день надежды, ошибочно полагая, что иначе океан поглотит его самого, в одно мгновение стерев весь остров с лица бесконечной водной глади.
..».
une_hirondelle